О СЕБЕ И МОЕЙ КОЛЫМЕ 1

На Колыме, где слезы до земли,

В холодный день порой не долетают,

Мы дней таких немало провели,

И нас воспоминанья согревают.

Автор

Моя школа-интернат

Сегодня школы-интернаты (детские дома, приюты) воспринимаются как ущербные заведения, а информация о них регулярно появляется в криминальных новостях. Но я помню мою школу-интернат, которой я обязан многим. В те годы закрывались детские дома, и воспитанники переводились в новые школы-интернаты. Я думаю, связано это было с тем, что названия «детский дом» и «интернат» воспринимаются по-разному, но главное – в детских домах воспитывались ребята, у которых не было не только родителей, но, иногда, даже родственников, и власть, возможно, стремилась уйти от восприятия детских домов как сиротских учреждений, и размещала таких ребят среди детей имевших кого-то из родителей или родственников, поддерживающих родственные отношения. Сегодня ситуация обратная: мы уже почти не слышим о школах-интернатах, а только о сотнях тысяч, и даже миллионах, беспризорных детей, численность которых властью вяло опровергается.

Дети – наше будущее, и можно представить, какое будущее ожидает Россию, если нам сообщают, что сегодня «каждый третий воспитанник детского дома становится бомжем, каждый пятый – преступником, каждый десятый кончает жизнь самоубийством».

Я пришел в Балашовскую школу-интернат в четвертый класс, и о ней у меня остались самые теплые воспоминания. Здание школы, построенное к открытию интерната, располагалось в границах городского парка, а спальный корпус – через дорогу, на высоком берегу Хопра, в дореволюционном красивом здании, где в спальнях по периметру потолка располагался орнамент с лепными ангелочками, а полы в коридорах и некоторых комнатах были паркетные. Говорили, что до революции в этом здании была женская гимназия.

Ребята одного класса жили в общей комнате, так же, как и девчата. Столовая располагалась в полуподвальном этаже спального корпуса и состояла из двух залов с тремя рядами столов в каждом, за которые садились одновременно шесть классов, и питание проходило в три смены. Перед завтраком по всем комнатам проходила санитарная комиссия, состоящая из учащихся школы, которая проверяла чистоту и порядок в спальнях, и при отсутствии замечаний выдавала талон в столовую. Частенько бывало, что какая-то комната не получала талон, тогда приходилось ждать повторного обхода комиссии, и штрафники выбивались из графика, завтракали в последнюю очередь.

Двое дежурных в каждом классе в течение дня полностью обслуживали в столовой своих товарищей: накрывали столы, разносили еду, убирали и мыли посуду, а после ужина, по графику, мыли полы «своего» участка столовой. Младшие классы были освобождены от работы. Также ежедневно дежурные назначались и по каждой классной комнате для подготовки класса к уроку и мытья полов после занятий. Уборщицы у нас убирали только тематические кабинеты, коридоры, лестницы и специализированные помещения.

Таким образом, каждому ученику раз в неделю приходилось где-то дежурить, и это была серьезная работа. Иногда повара просили помочь, например, почистить картошки (на 550 человек), за что давали добровольцам чего-нибудь вкусненького.

У нас был великолепный пионерский лагерь, на берегу Хопра, где можно было жить все лето, и там был такой же распорядок. Рядом с лагерем был наш огромный яблоневый сад и поле, где росли арбузы и картошка, там иногда нам тоже приходилось работать. Когда мы стали постарше, нам разрешали брать лодки, и мы частенько рыбачили на утренней или вечерней зорьке. Все девчата и ребята до четвертого класса, включительно, жили в красивых бревенчатых домах, а остальные в брезентовых палатках, где матрацы лежали на сплошных деревянных нарах вплотную друг к другу. Днем в палатках было душно, а под утро прохладно; когда шли дожди палатки, иногда, протекали, а бывало, мы сами в дождь выбегали к соседним палаткам и устраивали в них «протекание». Эти спартанские особенности нашего летнего быта воспринимались как данность, мы привыкали к ним годами, и такие условия жизни не вызывали у нас ощущения какого-то неудобства. Подъем по горну, зарядка, утренняя «линейка», завтрак – и далее всё расписано по часам.

Когда я пришел в школу, самый старший класс был девятый и, понятно, что всем заправляли «старики», особенно после отбоя, когда на весь корпус оставался дежурный воспитатель и няня. Но в их «руководстве» никогда не было «дедовщины». Я, думаю, в таких коллективах, где класс был семьей, следовало придерживаться справедливости, ибо за превышение полномочий расплата могла наступать сразу. Старшие в основном следили за дисциплиной, заведовали спортивным инвентарем и проч., и мы к ним относились как к старшим в семье.

Вспоминается случай, когда мы, четвероклассники» после отбоя с включенным светом дрались на подушках, и старшие всю нашу спальню вывели в коридор, поставили в ряд вдоль стены и сказали: «Стоять до часа ночи». Такое случалось редко, но не было чем-то особенным, и в ту ночь дежурная нянечка, сидевшая на своем рабочем месте, искренне нам сочувствовала.

Окончив военную кафедру в институте, я не служил в армии, но считаю, что семь лет проведенные в интернате по ритму жизни и физическим нагрузкам, не отличались от армейской службы: подъем, зарядка, уборка и умение жить в огромной семье, учитывая интересы других.

В Бочатах

Ознакомительную практику после окончания первого курса Московского горного института мы проходили в Сибири на Бочатском угольном разрезе и там мы не раз с удивлением наблюдали картину, когда из поселкового магазина люди выходили с большими ведрами до краев наполненными красным вином.

Осторожно – люди!

Все производственные практики я проходил в Воркуте в комбинате «Воркутауголь». Тогда в городе много объектов, даже в центре города, строили заключенные. Эти участки были обнесены высокими заборами, и со стороны почти ничего не было видно. Каждый день можно было наблюдать движения машин по трассе, перевозивших заключенных в съемных автомобильных каркасах. На задней свободной площадке кузова по бокам сидели два солдата, а на передней стороне каркаса над окошком с решеткой было написано: «Осторожно – люди».

Позже такие надписи стали обычными, и, насколько я понимаю, они связаны с безопасностью перевозки людей, но тогда, из-за конвоиров, я воспринимал написанное как предостережение от пассажиров машин.

Сегодня, когда я вижу надпись «Осторожно люди», вспоминаю Воркуту.

Иван Андреевич Зайферт

В Воркуте на практике я работал на шахте «Северная» («5/7 Капитальная») горнорабочим очистного забоя. Один из пластов, на котором я работал, залегал на глубине 680 метров; пласт угля был мощностью более трех метров, в лаве работал мощный очистной комплекс «ОМКТ» (очистной механизированный комплекс «Тула»), и молодому парню работать было интересно, к тому же и платили студенту «сумасшедшие деньги» – больше четырехсот рублей в месяц на руки, при месячной стипендии в 45 рублей.

Шахта была опасная по газу и пыли, на одну тонну суточной добычи (восемь тысяч тонн угля в сутки), выделялось 16 кубометров метана, и первое время, перед спуском, ребята всегда напоминали мне, чтобы не брал с собой спички.

Начальником «моего» участка был немец Иван Андреевич Зайферт – уважаемый на шахте начальник и оригинальный мужик, которого я запомнил на всю жизнь. Он был лет сорока пяти, с густой шевелюрой, но абсолютно седой; у него были проблемы с горлом, голос был хриплый и говорил он с трудом, напрягаясь.

Не смотря на свои годы и спортивную подготовку, я на работе уставал, особенно первое время, и меня хватало только на то, чтобы поработать, покушать и поспать. Работали тогда в четыре смены, по шесть часов каждая, но в целом на работу «от порога до порога» уходило 10–11 часов, хотя я жил в шахтерском поселке, располагавшемся неподалеку от шахты.

Мы работали по скользящему графику, и я, приехав на шахту, в любое время суток видел «Москвич» начальника участка у административного корпуса. За 1 час 50 минут до начала смены надо было уже сидеть на разнарядке, где начальник выслушивал отчет сменного горного мастера по телефону, «снизу», и давал задание очередным звеньям.

Начало каждой разнарядки проходило по одному сценарию: раздавался звонок горного мастера из забоя, и Иван Андреевич хриплым голосом отвечал в трубку: «Да! ... Да! … Что ты мозги ебёшь! Да! … Да! ... Хуй в рот! … Да! … Да! ... Хуй в глотку!». И такая сцена повторялось каждую смену, и здесь я нисколько не преувеличиваю. Разговор был коротким, информация получена, И. А. давал задание смене, с упором на безопасность работ.

Иногда на разнарядке начальник сидел с мокрыми волосами, значит, он только что поднялся из шахты.

Как-то при мне в шахту спустили новую конвейерную цепь для замены, помнится, купленную в ФРГ, и пока цепь ждала ремонтной смены, кто-то снял с одного звена крепеж. На разнарядке «кто-то» не сознался, и тогда И. А. обратился к бригаде и сказал такое, что я даже не решаюсь его слова воспроизвести. Когда я в раздевалке сказал ребятам: «Как же вы это терпите?», кто-то ответил: «А что это за начальник, если он оттянуть не может?».

Умение «оттянуть», справедливо и не оскорбляя, видно, было составляющим элементом уважения любого начальника.

Тяжело в ученье

В годы нашей учебы военная кафедра Московского горного института располагалась в Нескучном саду, и раз в неделю мы проходили там службу как курсанты. Однажды на занятиях преподавателю-подполковнику надо было выйти из аудитории и он, предостерегая нас от вольностей, гаркнул, выделяя каждое слово: «Когда я приду, чтоб здесь пот столбом стоял!».

Встреча с Колымой

Задолго до окончания института я решил, что поеду на Север. Я бы с удовольствием поехал в Воркуту, но при распределении – мест туда не было, и у меня было три варианта: Норильск, Тетюхэ в Приморском крае, и Сусуманский ГОК. Я выбрал Колыму. В распределении стояло: Сусуманский ГОК, горный мастер, оклад 130 руб./мес., общежитие.

Со мной в группе учился товарищ из якутского поселка Усть-Нера, граничащего с Сусуманским районом, и на мою просьбу рассказать о тех краях он пояснил: «У вас там ближе к океану, поэтому природа лучше, тайга…».

После военных лагерей, в сентябре, во время месячного отпуска, я зашел в кассы Аэрофлота на площади Дзержинского в Москве, подал в окошко паспорт и получил ответ: «А на Магадан билетов нет, и на ближайшие две недели нет». Я даже опешил. Первая мысль у меня возникла: «Кто же туда едет?». Возвращаться, собранному для дальнего перелета, была проблема, тем более без надежды улететь в ближайшие дни, и я, неожиданно для себя, в один момент принял правильное решение: вложил в возвратившийся паспорт «четвертную», сказал, что у меня кроме Колымы ничего нет, и через некоторое время я держал билет на Магадан.

Снижаясь, самолет развернулся у кромки прибоя Охотского моря и начал уходить в сторону аэропорта, и я, посмотрев в иллюминатор, вспомнил слова моего однокашника о тайге: внизу небольшие деревья росли друг от друга метров через двадцать-тридцать и никак не напоминали мне тайгу, которую я видел в Сибири.

Пересев в аэропорту Магадана на АН-24, я через час полета приземлился в Сусумане, оставил свои вещи в камере хранения и зашел в отдел кадров Сусуманского ГОКа.

Там меня встретили тепло, побеседовали и направили на прииск «Мальдяк». Тогда еще не говорили, что на этом прииске сидели будущий генеральный конструктор С. П. Королев и генерал армии А. В. Горбатов. Я сел в пригородный автобус, довольно скоро увидел указатель «Мальдяк» и внутри у меня начало сжиматься, когда автобус стал въезжать в поселок с корявыми домиками, по окна ушедшими в землю, с крышами крытыми руберойдом и стенами с отвалившейся штукатуркой.

Хотя я и настраивался на простой быт, но в голове застучало: «Куда ж я попал!». Потом я заметил, что большинство пассажиров продолжают спокойно сидеть, кто-то вышел, и автобус двинулся дальше. Через несколько минут вдалеке на террасе я увидел аккуратные двухэтажные белые дома, освещенные солнцем, и на душе у меня отлегло.

Это был центральный стан прииска, поселок Мальдяк, где я проработал семь лет. А поселок, который заставил меня вздрогнуть, был Бургали – центральный стан третьего карьера прииска «Мальдяк», где я и начал работать горным мастером.

Несмотря на серьезный настрой, я думал, что на Колыме проработаю 3–5 лет и потому, наверное, любимый вопрос к моим новым знакомым был: «А сколько ты уже на Колыме?». И когда я слышал: «Десять лет», – мне трудно было представить, что человек живет здесь столько лет.

Я проработал там 32 года.

Генералы золотой Колымы

Годы руководства Дальстроем, Совнархозом и объединением «Северовостокзолото».

Берзин Эдуард Петрович: (05.02.1932 – 03.12.1937).

Павлов Карп Александрович: (01.12.1937 – 01.09.1939).

Никишов Иван Федорович: (19.09.1939 – 23.12.1948).

Петренко Иван Григорьевич: (01.01.1949 – 30.08.1950).

Митраков Иван Лукич: (09.10.1950 – 17.02.1956).

Чугуев Юрий Вениаминович: (27.02.1956 – 18.11.1958).

Королев Сергей Васильевич: (13.11.1958 – 15.02.1963).

Воробьев Константин Васильевич: (27.12.1962 – 15.11.1965).

Березин Валентин Платонович: (13.12.1965 – 19.04.1971).

Устинов Дмитрий Ефимович: (19.04.1971 – 24.04.1979).

Погребной Александр Васильевич: (07.05.1979 – 27.03.1985).

Брайко Валерий Николаевич: (04.03.1985 – 20.06.1994).

Прииск «Мальдяк»

В Сусуманского ГОКе мне выдали направление на прииск «Мальдяк» и сказали, что там молодые директор и главный инженер. На прииске я зашел в контору, директора не было, и меня направили к главному инженеру. Я открыл дверь и увидел за столом довольно старого и почти лысого человека. Это был Николай Алексеевич Антипов, ему было чуть более сорока лет.

Я узнал его как грамотного и опытного инженера, вежливого, со спокойным характером, уважаемого всем коллективом. Возможно, его характер создавал ему проблемы в тех постоянно меняющихся и суровых условиях, и после нескольких неудачных сезонов, его, вероятно, попросили уволиться.

Директором прииска был Ламтев Василий Викторович, которого я до сих пор воспринимаю как «настоящего» директора, начальника и человека: энергичный, строгий, веселый, в неформальной обстановке компанейский, не довлеющий над подчиненными. Ему было сорок три года, и был он тогда действительно «молодым директором», а всего он проработал на Колыме 42 года, 25 из которых был директором двух приисков.

Тогда на Колыму, впрочем, как и всюду, приезжало много молодых специалистов; за два года нас из Москвы, Ленинграда, Иркутска и Свердловска собралось на прииске 8 человек.

В общежитии я прожил три месяца. На этом моя двенадцатилетняя коммунальная жизнь в общежитиях закончилась, и я получил однокомнатную квартиру, а через четыре года я имел двухкомнатную квартиру со всеми удобствами, и домашняя жизнь стала по-настоящему комфортна.

Зорька на Колыме

Вначале на Колыме многое было необычным. Например, каждое утро, перед выходом на работу по приемнику «VEF», который я с собой привез, можно было услышать: «Московское время ноль часов двадцать минут!». И после знакомого с детства бравурного марша звонкий детский голос приветствовал: «Здравствуйте ребята, слушайте пионерскую зорьку!».

Невезуха

На прииске я услышал однажды старую местную байку.

Лагерей тогда уже не было, начало осени, ягодно-грибная пора, и одна женщина рассказывает: «Слышу, на той сопке изнасиловали, я два ведра в руки, и на ту сопку. Хожу, хожу – никого. В другой раз опять услышала: на другой сопке изнасиловали. Я опять ведра в руки…».

Толя Артёменко

На втором карьере прииска на «хозяйке» (бульдозер на базе трактора Т-100 на хозработах) работал Толя Артёменко по кличке Жид. Тогда ему было около сорока лет. По его словам, сразу после войны, мальчишкой, он работал в киевском цирке, что-то украл и через какое-то время попал на Колыму.

Я не был свидетелем, но рассказывали, что в нашем поселковом «Голубом Дунае» он на спор ел граненые стаканы, а один раз там же, в пьяном споре, засадил себе нож в живот. Возможно, он действительно работал в цирке, так как рана была не опасная.

Когда я появился на втором карьере начальником, он мне сказал, что таких молодых начальников карьера еще не видел, и что я буду директором прииска. Я улыбался на его слова, но когда через два года меня назначили директором другого прииска, я его не раз вспоминал.

Он почему-то всегда обращался ко мне только как «Комиссар».

Бригадиры

Надо вспомнить и отдать должное нашим бригадирам прииска «Мальдяк»: Иван Кудым – Герой Социалистического труда, Павел Довгун, Александр Балаянц, Василий Шабалин, Николай Корнишин, Виктор Горлов; их было не так много, настоящих «зубров» и они воспринимали невыполнение их бригадами плана, что случалось крайне редко, как свой позор.

Некоторые из них имели лагерный опыт, а Довгун и в то время был бригадиром. Рассказывали про него случай тех полосатых лет, когда в его бригаде ночью рабочий промывочного прибора просмотрел камень и тот располосовал транспортерную ленту. Ночью был простой, да и днем была работа на несколько часов.

Утром Довгун с дневной сменой пришел на прибор, подошел к виновнику и своим хриплым голосом заорал: «Ну, что, пидарас, выебал бригаду?». Потом повернулся к нему задом, задрал свою телогрейку и продолжал, пятясь к тому: «На! Еби меня!».

Те бригадиры всегда тепло относились к прибывшим молодым специалистам, и поначалу были нашими наставниками.

Похоронная команда

В первую зиму работы горным мастером на прииске «Мальдяк» мне пришлось командовать при устройстве, – трудно даже подобрать слово, – могилы. Колымские кладбища располагаются на террасах или пологих склонах сопок, где, как правило, на поверхность выходят крепкие коренные породы. Копать там невозможно, а зимой эти работы проводились только с использованием взрывчатки, для закладки которой вручную ломами «шурфовали» неглубокие скважины, если так можно назвать то, что можно пройти с помощью лома.

На проходке было занято два рабочих: шурфовщик и взрывник, а за безопасность взрывных работ отвечал я. Зимой тогда таким способом зачастую проходили «ямки» под опоры ЛЭП и выполняли некоторые другие работы.

Была середина зимы, стояли «актированные дни» и температура держалась ниже 50 градусов. Световой день был короткий, работа велась под открытым небом, и погреться можно было только у костра. Вполне естественно, что нам была выделена водка, от употребления которой не было ощущения опьянения. Я тогда первый раз видел, как водка из горлышка в стакан льется как подсолнечное масло, медленно и бесшумно.

Позже на прииске «Адыгалах», как-то зимой температура упала до минус 640С, и водка, стоявшая у меня в тамбуре дома, превратилась в хлопья, а в бутылке в жидком состоянии был, наверное, только спирт.

Нашего шурфовщика звали Ладушка (Дмитриев). Он был штатным «могильщиком» и при очередном перекуре сказал тогда, что когда он умрет, его надо положить «вот здесь», и показал лучшее место на кладбище «по гидрогеологическим характеристикам». То была сопка «Кашандык».

Написав это, я взял с книжной полки справочник норм выработки на разработку россыпей по ГУ Дальстроя МВД СССР за 1948 год (более позднего у меня нет), и нашел норму выработки на проходку ям бурением в мерзлых грунтах холодными ломами: один рабочий за 8 часов должен пройти три ямы сечением 0,5 квадратного метра и глубиной один метр.

Люди гибнут за металл

На следующий год моего пребывания на Колыме, в середине марта, Магаданскую область посетил Алексей Николаевич Косыгин. Приближался мой второй промывочный сезон на прииске Мальдяк. Руководство «Северовостокзолото» обратилось с просьбой к Председателю Совета Министров о поставке мощной импортной землеройной техники, с обязательством добыть в текущем году два процента золота сверх плана. Горняки обещание выполнили, выполнило обещание и правительство. За два года мы получили около 150 бульдозеров и колесных погрузчиков мощностью более 400 л. с. каждый.

Но тот промывочный сезон затянулся. Если обычно мы заканчивали «мыть» золото в первых числах октября, то в тот год, где можно было, хоть как-то, поддерживать в работе промывочные приборы, работали почти до конца ноября. Мороз доходил ночью до минус 300С, а весь процесс обогащения шел под открытым небом, где основной насос промывочной установки подает в час 1200 кубометров воды, а из гидромонитора струя вылетает со скоростью около 40 метров в секунду. Темнеет в ноябре рано, чтобы золотоносные пески не промерзали – полигоны подтапливали, а отсюда – туман, и «соточка» из под воды подает на бункер не столько пески, сколько шугу вперемежку с кусками льда и грунта.

Сам промывочный прибор, как корабль, попавший в шторм в северных широтах: везде сосульки и глыбы льда. Остановка на несколько минут почти наверняка означала для прибора окончание сезона: перемерзали трубы малого диаметра, запорная арматура и прочее, а это был «скандал с пьяной дракой» и для рабочих, и для начальников. Наготове всегда была ветошь, солярка и факелы. После аварийных ситуаций все были грязные, как черти.

Съемки золота в последние дни были по несколько десятков грамм за сутки работы прибора. В ночные смены, понимая бессмысленность такой работы, бульдозерист и моторист (почти всегда женщина) частенько кемарили в тепляке.

Я тогда на стене тепляка, обшитой картоном, написал стишок.

 Колыбельная бульдозеристу

Спи родной, спи, милый, сладко

Баюшки-баю,

Заглуши, что б не мешала,

«Cоточку» свою.

От работы мамонт вымер,

Баюшки-баю,

Не губи за два процента

Молодость свою.

Спи спокойно, ведь не все мы

Встретимся в раю,

Пусть горит сигнал на бункер,

Баюшки-баю.

За водилом там не лошадь,

Пусть она бай-бай,

В ноябре морозить сопли

За какой-то рай.

Спи, сейчас не 41-ый

Брать на «мать-твою»,

Утром кто-нибудь разбудит

Баюшки-баю.

Колымчане

В первые десять лет моей работы на Колыме было довольно много бывших з/к, включая бендеровцев и «зеленых братьев». Но прошлое их, при общении, никогда не обсуждалось, и мало кто знал биографии ветеранов Колымы тех лет.

На прииске «Мальдяк» у меня был соседом Никита Трухан – бывший бендеровец. Мы работали вместе и были хорошими соседями, заходили друг к другу, общались по поводу и без повода. За все эти годы, я ему не задал ни одного вопроса о его прошлом. Несколько раз, когда мы оставались вдвоем за столом, он, уже изрядно выпив, кричал со слезами на глазах: «Не убивал я солдат, не убивал! Я тогда был пацаном!». Я молчал и не пытался даже его успокоить. Через несколько минут Никита успокаивался, и наш разговор возвращался в обычное русло.

Тогда я был горным мастером, и мы с ним работали в шахте, где Никита был взрывником. Россыпные шахты маленькие, неглубокие, взрывные работы проводились при отсутствии других работ под землей, обычно ночью, и мы с ним взрывали обуренный предыдущей сменой забой, а там наверху дежурила компрессорщица. Работа компрессорщицы считалась «блатной»: всю зиму в тепле, и туда направляли обычно тех, кто летом работал на тяжелых работах.

Рынок на Колыме

Мы, наверное, тогда очень много зарабатывали на Колыме, если в 70-е годы позволяли себе на сусуманском рыночке у автовокзала, состоявшим из трех-пяти бабушек, покупать в апреле маленький огурчик за 7–8 долларов («кучка» из трех огурчиков за 18 рублей).

Когда Роман Карцев в своей известной миниатюре говорит: «Вчера по три, но такие маленькие!», я вспоминаю Сусуман.